«Решение» коана никоим образом не похоже на решение какой-либо математической проблемы или логической задачи. Вряд ли его можно сравнить и со знаменитым «Эврика!» Архимеда, открывшего способ определения чистоты золота. «Ответ» на коан — не интеллектуальное открытие и не обоснованный вывод. Так в чем же смысл му, способствовавшего пробуждению и Хакуина, и Капло? Это не просто внезапное освобождение от боли (растворение сформировавшегося в ходе медитации раскаленного «шара сомнений»), не просто разом обретенное избавление от какой-то большой опасности или моментальное изле-чивание от тяжелой болезни. Пробужденный может лишь попытаться интерпретировать и как-то выразить пережитый духовный опыт.
Думается, мы вправе сказать: в коане воплощены все жизненные разочарования человека — как человеческого существа и как индивидуума. Именно здесь субстанциализированы составляющие нашу жизнь затруднения: иррациональность происходящего, конфликт разума и чувств, эмоций и долга, желаний и ограничений, инстинктов и морали, индивидуального и общественного, благорасположенности и гнева, любви и ненависти. Возбуждаемое коаном напряжение является напряжением жизни (варьирующимся в каждом отдельном индивидууме), доведенным в медитации до своего предельного состояния.
Через коан выражается та мысль, что разум не способен совладать с экзистенциальными проблемами. Таким образом, усилия медитирующего направляются на решение нелогического вопроса. Они проявляются в нечувственных, нерациональных попытках «разрешить» коан. Так в чем же смысл «му», «трех цзиней льна» и «хлопков одной руки»? Если поставленный в коане вопрос и следует «решить», то сделать это нужно на эмоциональном, или внутреннем, уровне, а не на уровне интеллекта. Коан призван продемонстрировать, что самые глубокие экзистенциальные вопросы неразрешимы разумом. Их можно лишь инстинктивно «снять».
Важным этапом в данном процессе является стирание, уничтожение утвержденных культурой барьеров между «внутренним» и «внешним», между «я» и «не-я». Ведь именно так мы обычно мыслим и живем большую часть времени. Наша цивилизация и культура всячески укрепляет это разделение и усугубляет его. Физический мир и все прочие живые существа находятся «вовне». Мы же — единственные «подлинные» создания — вечно отличны и оторваны от «вещей» и «индивидуумов», которые являются объектами наших размышлений и анализа, к которым мы стремимся, которые мы описываем в словах. Следуя своим даосским корням, дзэн противится подобному разделению и пытается привести человека — в его мыслях, чувствах и действиях — к гармонии и органическому единству с космосом. Человек обретает способность освободиться от ограниченности собственной субъективности и достичь полной свободы в «доме бытия».
Подталкивает его к этому так называемое дзэнское «озадачивание». Для обычного человека горы суть всего лишь горы. Однако в ходе медитации человек начинает понимать, что горы на самом деле не суть горы. Прошедший же медитационный процесс до конца постигает, что горы все-таки суть горы. Дзэн интерпретирует ситуацию так: для обыденного субъект-объектного сознания «гора» — это огромная груда камней, которую мы видим перед собой и на которую мы можем попытаться вскарабкаться. Но, достигнув в ходе медитации некоторого «прозрения», ученик приходит к выводу, что связь слова-понятия «гора» с подлинной реальностью весьма искусственна и условна. Слово «гора» не обладает никакой субстанциальной действительностью; оно не выражает истинной «горности» горы.
Затем наступает последний этап, когда горы вновь становятся подлинно горами в чьем-либо конкретном опыте. «Гора» перестает быть ярлыком, приклеиваемым к чувственной реальности; она превращается в саму реальность, в пережитую в опыте гору. Судзуки говорил об этом, что «не только я вижу гору, но и гора видит меня». Здесь проявляются во всей полноте и ощущение и опыт мира, в котором мы живем, и органическое единение в данном опыте видимого—чувственного и видящего—чувствующего. (Быть может, гора является «горой» лишь постольку, поскольку я ее ощущаю?) Судзуки сказал бы, подобно тому, как он говорил о художнике, рисующем объект «вне пределов мира», что в своем отношении к горе мы должны «стать с ней одним».
Дзэн отрицает различающее «сознание я» (отделенное и отличное от других индивидуумов и вещей). Ведь подобное сознание не только приводит к нежелательному и разрушительному, ориентированному на себя эгоизму, но и лишает человека той самой живой взаимопроникающей гармонии с мирозданием, которую дзэн так стремится обрести. И коан считается первым этапом на пути к этой гармонии. Когда внимание и эмоции полностью сконцентрированы на коане, ощущение «я» исчезает. Например, если медитирующий вновь и вновь повторяет «му» не только для того, чтобы внимание не ослабло, но и отдаваясь этому с предельной духовно-эмоциональной концентрацией, все различения типа «я», «я—ты», «я—вещь», «субъект—объект» исчезнут.
Отрицание собственного различающего «я» порождает чувство единения со всем сущим. Так, как мы помним, Капло сообщает, что в момент переживания опыта «прорыва» он произнес: «Я есть все, а все есть ничто». То есть каждая вещь сосуществует со всем космосом, космос находится «в» ней, а конкретное содержание каждой вещи является «ничем» — ничем отличным и отделенным от чего бы то ни было. Тем самым подтверждается даосская идея о неразделимости, внутренней ли, внешней ли, человека и природы.
Для понимания всего пути пробуждения, всех его этапов, от первого опыта кэнсё-сатори до полного просветления дзэнского наставника, необходимо помнить, что меняется не мир вокруг пережившего сатори, а сам человек. Мир, переживаемый пробужденным человеком — это совершенно новая действительность. Для не обретших же пробуждения он остается тем же самым «старым» миром вещей, событий и других индивидуумов. Вот что говорит об этом Хакуин:
«В зеркале наставника Коадзи (шестой патриарх Хуэй-нэн) отражаются рай и ад. Чистая Земля и наш оскверненный мир, но все они — не что иное, как единственный глаз монаха... Они ничего не могут поделать с уходящим и приходящим, с рождением и смертью... Будда Амитабха величественно проявляет себя здесь и сейчас... Все адские муки — не что иное, как тело будды Амитабхи, сияющее отполированным до пурпурного блеска золотом... Мир страданий видится пробужденным существам как Земля Света Вечного Спокойствия».
Вспомним, как живший в тринадцатом столетии монах Букко пережил чувство единения с безбрежным космосом и обрел сознание тождественности индивидуума и мира. Вторя ему, участвовавшая вместе с Капло в сеансах медитации женщина говорит о полученном ею новом видении прежнего обыденного мира: «Я очень устала, конечности мои занемели, так что более я не могла продолжать сидеть в медитации. Я тихонько выскользнула из главного зала и пошла в купальню. Никогда прежде дорога не казалась мне такой великолепной, а зимнее небо — таким звездным».
Остается последний вопрос: какова же конечная цель всех этих усилий? В традиционной буддийской терминологии — конечно, само пробуждение, то есть такое понимание себя и мира, которое сделало Сиддхарту Буддой, которое наделяет сознанием будды пробужденного, которое вырывает его из круговорота сансары и ведет к лишенной рождений и смертей нирване. Для раннего буддизма это означало (а в современной Тхераваде означает и поныне), что просветленный не возродится более ни животным, ни человеком, ни духом, ни божеством, и что поскольку жизнь непостоянна, «пуста» подлинной реальности и представляет собой лишь череду болезней и страданий, заветная цель всех человеческих устремлений — нирвана.
Буддизм же Махаяны (Китай, Тибет, Япония, Корея) — и сегодняшний японский дзэн-буддизм в частности — менее определен в этом вопросе. Часто высказывается мысль, что жизнь и смерть составляют единый континуум, что они не столь уж отличны и легко переходят друг в друга, что они являются лишь составными частями некоей большей реальности. Смерть человека подобна волне, возвращающейся в породивший ее океан (вселенскую жизнь) — вспомним даосское учение о том, что тело принимают в следующей жизни новые формы. Или же говорят, что «обретение подлинного дзэнского пробуждения "выносит" человека за пределы рождений и смертей и потому оно не есть лишь "психологическая отвага" перед лицом неотвратимого исчезновения». Но характер подобной трансценденции остается смутным. Какой бы смысл ни имело пробуждение для нынешних дзэн-буддистов, для дзэнского наставника восемнадцатого века Хакуина оно означало конец перерождений. Вот что он говорил о медитации над му как пути его достижения:
«Когда слышишь о состоянии полного единения (с му), испытываешь чувство невообразимой трудности и испуга. Но помни, что именно через это упражнение обретается опыт внутренней реализации, который имели все будды, ибо только так можно сломать пограничные врата вечного перерождения».
Но что более важно — быть может, даже для Хакуина? — главной целью дзэнской медитации является не эмоциональный опыт «триумфального прорыва», каким бы волнующим он ни был, но качественно новая жизнь. Человек «сидит в забытьи» — то есть находится в состоянии интенсивной медитации — для того, чтобы научиться «свободно парить». Капло описывает результат так: «Теперь, что бы я ни делал, я нахожусь в полном единстве с тем, что делаю. Я принимаю приятные вещи как исключительно приятные, а отвратительные — как исключительно отвратительные, после чего полностью забываю о своей реакции приятия или отвращения». Пробуждение — это не столько «гарантия» некоего будущего посмертного блаженства, сколько «просветленная жизнь» в средоточии этой реальности, здесь и теперь. Это — способность находиться в единстве с настоящей жизнью, вне зависимости от ее положительных либо отрицательных характеристик. В более же глубоком смысле «пробудиться» означает «проживать» каждое действие, каждый момент своей жизни с максимальной глубиной. И тогда любой поступок, каким бы тривиальным он ни был, будет проистекать из бездны тотальности личностного бытия. Все действия человека будут поглощать его внимание и энергию целиком и без остатка, причем не в смысле «напряженной интенсивности», но с той легкостью, которая возможна только при условии достижения состояния полного понимания собственного предназначения в этой жизни и своего места в ней. Вот почему смысл Дзэнского просветления не в том, что обретший его человек получает возможность участвовать в «особой», специфически дзэнской деятельности, а в том, что такой человек оказывается способным исполнять на качественно ином уровне даже повседневные дела. Именно внутренняя направленность, а не внешняя проявленность, является отличительной чертой дзэнской жизни. Судзуки так говорит об этом:
«Даже когда просто мигнешь, меняется все. Вы обрели дзэн, но остались таким же совершенным и обычным (то есть "обычным" в дзэнском смысле, каким должен быть каждый). Кроме того, одновременно вы приобрели и что-то новое. Ваша духовная деятельность выходит на новый уровень. Она приносит вам больше удовлетворения, больше покоя и радости, чем что бы то ни было прежде. Характер вашей жизни меняется. В ней появляется нечто омолаживающее. Весенние цветы кажутся еще красивее, а горные потоки — холоднее и прозрачнее».
Это относится даже к чаю, который, быть может, пьете вы, «непробужденный» в дзэнском смысле, и Судзуки, достигший просветления. Какую же ценность имело все это — скажем, медитация над «му» и «три цзиня льна» — для самурая, совершенствовавшегося в боевом искусстве? На данный вопрос мы попытаемся ответить позднее.