Но действительность разыграла совершенно иной сценарий. Ни одному из планов «сражения самурайской нации до последнего человека» так и не суждено было сбыться. Явное превосходство противника по всем параметрам и атомные бомбардировки Хиросима и Нагасаки убедили правительственный кабинет и верховное главнокомандование: конец наступил. 14 августа 1945 года император заявил, что продолжать войну далее невозможно. Он сказал, что считает предложение американцев сохранить «японский политет», то есть императорскую власть, «вполне приемлемым». Было принято официальное решение о капитуляции. В радиообращении к нации, которая впервые слышала голос «божественного владыки», император признал, что продолжение борьбы приведет к полному уничтожению японского народа. Кроме того, он поблагодарил азиатских союзников Японии за их постоянную помощь(?) в деле освобождения Азии и выразил сожаление, что цели этой достичь не удалось! Весьма сомнительно, что хотя бы один из «помогавших» Японии народов (корейцы, китайцы, маньчжуры, бирманцы, индонезийцы?) в равной степени проникся этим чувством сожаления.
Однако отнюдь не все японцы хотели капитулировать. Покончили с собой некоторые высокопоставленные чиновники, а также более тысячи солдат и офицеров, а ночью 14 августа была даже предпринята попытка уничтожить записанное на пленку радиообращение императора к нации еще до того. Четверо офицеров во главе с полковником и племянником премьер-министра Тодзё решили во что бы то ни стало помешать трансляции радиообращения императора. Они убили чиновника аппарата, отказавшегося сотрудничать с ними, и подделали приказ, повелевающий охране императорского дворца отдать пленку. До сих пор точно неизвестно почему, но они так и не смогли найти ее. Переворот провалился, так и не начавшись. Обращение к нации транслировалось на всю страну в положенный срок — на следующий день. Война закончилась, «нация самураев» капитулировала. В целом, за исключением отдельных эпизодов, оккупация страны иностранными войсками прошла спокойно.
Капитуляция ознаменовала собой крушение «второй эпохи самураев» (1900-1945). В этой связи можно задать два вопроса. Во-первых, была ли вторая эпоха подлинной наследницей первой? В некоторых моментах, несомненно, да. Она подтвердила неизменность традиции, суть которой выражена в первых строках «Хагакурэ»: «Самурай должен прежде всего постоянно помнить... что он обязан умереть». И как ярко свидетельствуют атаки «бандзай» и полеты пилотов-камикадзэ, солдаты второй мировой войны с готовностью и упоением следовали этому принципу. Но в равной степени несомненно, что такой фанатизм являлся в не меньшей степени и следствием хорошо отлаженной работы военной машины и пропаганды. И конечно тот факт, что в двадцатом столетии японцы сражались уже с «иноземцами», вначале за славу и новые территории, а затем защищая свою священную землю, также внес в традиционные самурайские ценности новое содержание.
В годы второй мировой войны проявился, хотя и в несколько измененной форме, и другой древний самурайский принцип — бесконечной преданности своему господину. Разница была только в том, что в феодальную эпоху господином считался глава либо «родного» клана, либо более крупного (даймё), с которым самурая связывали традиционные узы преданности. В двадцатом же веке, хотя зависимость солдата от непосредственного начальника тоже была абсолютной, все здание покоилось на идее преданного служения трону и божественному императору, олицетворявшим всю японскую нацию в целом. Это превратило — если подобное вообще возможно — древний идеал преданности господину в ярый национализм и преклонение перед божественным государством, имевшее почти религиозный характер.
Сознание элитарности и собственного превосходства, свойственное самураям далекого средневековья (фактически с начала в 1200 году «эры воина») и ставшее при Токугава практически абсолютным, было также унаследовано «новыми самураями» периода Мэйдзи, Тайсё и Сева, хотя оно и приняло несколько иные формы. Теперь высшим предназначением самурая являлась служба в армии, служба императору, а не сёгуну. Как уже отмечалось, милитаризм начал постепенно перерастать в национализм уже после победы Японии в Русско-Японской войне 1904-1905 годов, и вскоре армия и военные вышли из-под контроля гражданской власти. Это произошло в 1930 году, а в 1941 году, когда пост премьер-министра занял генерал Тодзё Хидэки, военные взяли в свои руки бразды управления всей страной. В описываемый период военные, как и самураи эпохи Токугава, считали себя подлинной элитой нации, которая только и имеет право вести ее за собой в будущее.
Цели нации, утверждали они, радикально изменились по сравнению с эпохой Токугава. Тогда главным было сохранить нацию от внешних врагов (если таковые имелись) и уберечь «японский путь» от загрязнения иностранным влиянием, какие бы формы оно ни принимало. Но в двадцатом столетии самурайское высокомерие и упоение чувством собственного превосходства в обществе, отделенном от остального мира, постепенно трансформировались в расовый национализм. Самым одиозным воплощением этого расового национализма явилась идея создания Великой Азиатской сферы процветания.
Смысл ее состоял в том, что все азиатские страны, и в первую очередь страны бассейна Тихого океана, должны освободиться от западного владычества и «под руководством» Японии использовать свои природные ресурсы и развивать экономику. Некоторые японские теоретики предлагали даже в качестве одного из условий осуществления этого плана переселить в другие страны этнических японцев (разумеется, при условии соблюдения «расовой чистоты» и недопущения смешанных браков), дабы «контролировать и вести» азиатские народы по пути развития и прогресса. Это позволило бы решить и обострившуюся проблему перенаселенности Японских островов. Тот факт, что японская раса и культура превосходят все остальные азиатские культуры (а возможно, и не только азиатские), принимался как само собой разумеющееся, хотя об этом и не всегда говорили открыто.
Тем не менее, едва ли можно утверждать, что армия в полной мере прониклась данной идеей — все-таки она оставалась уделом правительственных идеологов самого высокого уровня. Но армия, в свою очередь, была твердо убеждена, что японская держава должна контролировать Восточную Азию и бассейн Тихого океана, и что все, кто препятствует этому, должны быть уничтожены силой. Считалось, что японская нация обладает ниспосланным свыше превосходством над всеми остальными народами, что не может подобающим образом не воплотиться в ее геополитическом положении. Что же касается японского офицерского корпуса, то его представители, пожалуй, наиболее остро «ощущали» божественное предназначение японской нации, что позволяло им быть безоговорочно уверенными в правоте и справедливости своего дела.
Порой идея превосходства японского (восточного?) духа над американским (западным?) техническим совершенством закрадывалась и в военные учебники. Так, в «Военном руководстве японской императорской армии», который раздавался тем, кто учился пользоваться «летящими минами», мы читаем такой совет: «Атакуй врага с неистовой, всепоглощающей и всепобеждающей страстью». «Летящая мина» представляла собой заряд, привязанный к рогатине, который надлежало бросать как дротик в приближающийся танк. Что ж, по крайней мере, уж точно погибнет тот, кто бросил такую мину!
Самураи двадцатого века унаследовали от своих предков, воинов феодальной эпохи, и еще одно качество, быть может, не столь очевидное, но которое проявляли как отдельные солдаты и офицеры, так и целые отряды. Это — соперничество за право совершить подвиг. Вспомним, что молодые воины времен Гэндзи и Хэйкэ так хотели добыть себе неувядаемую славу в бою, что, невзирая на смертельную опасность, вырывались из рядов своих товарищей по оружию и с отчаянной смелостью мчались на врага. В эпоху Токугава воинственный дух мог проявить себя только в поединках фехтовальщиков, да и то при определенных условиях. Тем не менее, он никогда не исчезал полностью. В годы же второй мировой войны он обрел второе рождение и новые формы выражения. Пример поистине упоительного наслаждения опасностью и самой смертью наглядно демонстрировали многие пилоты-камикадзэ: «Летчики-камикадзэ совершали чудеса храбрости. Сравнивая себя с великими мастерами меча прошлого, они соревновались за право считаться лучшим в боях один на один друг с другом» (Исикава).
Конечной же их целью был вражеский корабль, причем предпочтение отдавалось не более уязвимым транспортам, а вооруженным до зубов крейсерам. Летчиков не останавливало даже то, что обретенная слава в любом случае станет посмертной. А вот что говорит о «битве за славу» японский писатель:
«Офицер был готов пойти буквально на все, чтобы, хоть на йоту прибавить себе славы или признания, причем это касалось не только военной подготовки, но и поведения на поле боя. Каждый солдат считал своего товарища соперником в сражении за славу; каждая рота соперничала с другой; то же самое можно сказать об армиях и дивизиях — духом этим пропитана была вся военная машина в целом. Все горели желанием доказать, что именно армия является чем-то первостепенным и самым важным, быть может, даже более-важным, чем Япония» (Като).
Но весьма примечательно, что Като, писавший эти слова в 1946 году, считал подобные проявления древнего самурайского духа (уродливые и извращенные, сказали бы мы) главной слабостью японской армии и флота.